Почему-то я очень четко вспомнила Павла Николаевича сейчас, выныривая из полудремы и полной грудью вдыхая запах покоев Всемилы: трав, дерева, благовоний. Я потянулась, стараясь стряхнуть с себя остатки сна. Именно Павел Николаевич стал тем, кто подтолкнул меня к писательству. Однажды мое сочинение на тему “Повсеместное распространение английского языка: необходимая часть глобализации или уничтожение культурной самобытности отельных стран?” вернулось с пометкой “Над Вашей колыбелью явно кружились Мельпомена и Талия. Поработать над стилистикой, и все получится”.

Помню, как смотрела тогда на ровные строчки, аккуратно пересекавшие печатную страницу, и не могла понять, что он имел в виду. Сам Павел Николаевич в этот момент пояснял что-то Вовке Самородову и выглядел, как обычно, вроде бы, и серьезным, но в тоже время готовым улыбнуться каждую секунду. Я так и не набралась храбрости спросить, что он хотел сказать. А потом на новогоднем огоньке он вдруг пригласил меня на танец. Меня! Из всей группы, хотя я никогда не числилась в рядах первых красавиц. Мы почти не говорили тогда. Точнее говорили о какой-то ерунде. Помню, тогда мое “табу” едва не дало трещину — так я разволновалась. Спрашивала о какой-то ерунде: как он увлекся немецким? Может ли порекомендовать какие-то книги? В общем, от волнения я говорила всякий вздор. Он учтиво делал вид, что не замечает моего смущения, отвечал на мои вопросы, а потом вдруг произнес:

— Надежда, а я ведь не шутил. Вам нужно попробовать писать.

— Мне? Да вы что? — возмутилась я, чувствуя, как меня бросает в жар. Похвала была не просто приятной — она пьянила.

— Поверьте мне: я читаю по несколько десятков работ в день. Я даже, не поверите, — его голос опустился до заговорщического шепота, — попросил у Анны Николаевны файлы с вашими работами по стилистике.

Тут мое сердце сделало просто немыслимый кульбит. Он! Просил мои работы! Сам! Он заинтересован! Табу! Табу-табу-табу! Я повторяла это про себя, пока Павел Николаевич довольно убедительно объяснял мне, почему всегда читает мои работы с удовольствием. И что Анна Николаевна с ним согласна, и Мария Павловна — преподаватель по практике перевода.

— Вы любите язык. А еще у вас чудная фантазия.

Я дернулась было, собираясь возразить, что он не может этого знать, но он не позволил мне отстраниться.

— Я ведь предоставлял вам аудиторию, когда вы готовились к выступлениям, и видел, как ваш, так сказать, творческий коллектив пишет сценки, — тут он усмехнулся.

Он видел? А мне-то казалось, что он увлеченно проверял тесты.

— Я не пытаюсь вас захвалить, Надежда. Просто знайте, что лично мне будет очень жаль, если вы не попробуете что-нибудь написать. Что угодно! Хоть сказку, хоть любовный роман… или так популярное ныне фэнтези.

Тут он едва уловимо усмехнулся, обозначив свое отношение к последнему жанру. Странно, что даже любовный роман не удостоился такой оценки. Чем ему фэнтези не угодило?

Танец закончился, и Павел Николаевич галантно довел меня до составленных в рядочки стульев у стены, откуда еще совсем недавно, собственно, и забрал. Напоследок он чуть сжал мою руку, улыбнулся и подмигнул так, будто у нас с ним появился секрет.

Я в растерянности смотрела на его удаляющуюся спину, не понимая, что только что произошло. Незнакомый молодой человек бросился ему наперерез и тут же почти повис у него на шее. Они обнялись, а потом стали о чем-то оживленно переговариваться, для чего им пришлось склониться друг к другу, почти соприкоснувшись головами. Из колонок звучали басы, отдаваясь гулом где-то под ребрами, и разговаривать нормально было невозможно. Павел Николаевич прихватил собеседника за рукав и потянул к выходу. А на меня налетели девчонки. Несмотря на громкую музыку, вопль: «Пауль тебя сам пригласил или ты его уломала? О чем шептались?» — донесся до моих перепонок.

— Сам. О немецком.

— А кто его утянул?

— Не знаю.

— Да это же Кононов из позапрошлого выпуска.

— Надо же, а выглядят почти ровесниками. Вообще никогда бы не сказала, что Паулю двадцать четыре. Если бы не костюм и очки, он бы и за первокурсника сошел.

Я не могла не согласиться с Викой. Павел Николаевич действительно выглядел молодо. И был табу!

После этого я сбежала с дискотеки, впрочем, домой не пошла, а долго бродила в снежных сумерках, думая о произошедшем. Казалось бы, ничего особенного не случилось, но для меня этот странный разговор значил невероятно много. Так сложилось, что в моей семье никогда не признавали моих талантов. Вообще. Всю свою сознательную жизнь я лезла из кожи вон, чтобы доказать, что я чего-то стою. Однако все мои успехи воспринимались как само собой разумеющееся и потому априори не требующее признаний. Еще бы! С такими именитыми родственниками я и не могла родиться серой мышкой. Так считала вся моя родня. Я на всю жизнь запомнила, как однажды мамина сестра, приехавшая погостить, увидела, что я не могу справиться с уравнением, потрепала меня по голове, отчего ее кольца больно дернули мои заплетенные в косу волосы, и громко произнесла:

— Ничего, Наденька, на детях талантливых родителей природа всегда отдыхает.

Я ненавидела, когда меня называли Наденькой, и я ненавидела тетю Иру. Но с того дня убивалась над учебниками математики. Математиком так и не стала, но в аттестате появилась законная пятерка.

А тут вдруг Павел Николаевич — человек, которого я безмерно уважала, даже в мыслях не давая себе права на что-то большее, старательно цепляясь за мысли о Лешке и гордо про себя величая его любовью всей мой жизни, признал во мне талант! И не просто признал, а сказал, что он получает удовольствие, читая мои тексты, и даже (страшно подумать!) брал мои работы по другим предметам и беседовал обо мне с другими преподавателями. Я была наивна, восторженна и только чудо и ровное, без всяких намеков на флирт, отношение Павла Николаевича не позволило мне потерять голову окончательно.

После того разговора я ловила его взгляд, стараясь получить подтверждение того, что я ничего не выдумала. Однако ничего не видела. Он разговаривал со мной так же как и со всеми: тепло, доброжелательно, но в меру отстраненно. Словно и не было у нас общего секрета. И я бы вправду решила, что мне померещилось, если бы не перманентные подколки девчонок. Тех изрядно разозлило то, что Павел Николаевич так больше никого из них и не пригласил на танец и вообще появился после нашего разговора в зале буквально на пять минут, за которые успел вежливо отказать в танце Вике, переговорить о чем-то с выпускниками и раствориться в ночных сумерках.

Своим ровно-дружелюбным отношением он помог мне тогда не сорваться и не потерять голову, и тем же самым разозлил настолько, что я силой воли забыла наш разговор.

Я смотрела на потолок Всемилиной комнаты, размышляя, почему же он так отчетливо приснился мне именно сегодня. Тогда я вывела Павла Николаевича за скобки, оставив вне зоны своих эмоций. Он стал не просто табу — табу в квадрате. Я стала избегать его: входила в аудиторию по звонку и сбегала сразу после окончания занятия. То, что он, казалось, вовсе не замечал отсутствия моих вопросов и уточнений, только укрепляло меня в решении забыть весь этот бред. Я перестала тянуть руку, и он, точно приняв правила игры, перестал меня вызывать. Поначалу я думала, что однокурсники засыплют меня вопросами, но вскоре поняла, что все так увлечены своими проблемами и ослеплены улыбками Павла Николаевича, что на отсутствие моего активного участия в жизни группы никто не обратил внимания.